Blogun

«Блогун» — удобный и быстрый способ превратить хобби в совершенно законный источник заработка. Всё просто: выбирайте рекламодателя, назначайте цену за обзор его товаров и услуг в своём блоге, пишите заметки и получайте прибыль.

вечная дружба

То, что нас с Паулем Рэ притянуло друг к другу, не вписывалось в мимолетность, а
обещало вечную дружбу. Если мы верили в эту возможность, то только потому, что
Рэ обладал абсолютно уникальным среди тысяч людей даром товарищества. Я была
молодой девушкой, глупой и неопытной, и многие вещи, которые мне казались тогда
совершенно естественными, были в действительности настоящей редкостью: в
частности, его неизменная доброта. Я не догадывалась вначале насколько она
сильно базировалась на тайном чувстве неприязни к самому себе: его полная
преданность по отношению к кому-то иному, чем он сам, являлась замечательным
способом забыть себя и освободиться от себя. Действительно, меланхоличный и
пессимистичный Пауль Рэ, помышлявший в молодости о самоубийстве, стал человеком
веселым и замечательно открытым. Он обладал недюжинным чувством юмора, и даже
толика пессимизма, которая у него оставалась, проявляла себя продуктивным
образом: в то время как другие испытывают раздражение перед разочарованием,
которое вечно приносит с собой повседневность, он развил способность замечать
лишь то, что счастливо обманывало его пессимистические ожидания. Таким образом
его скрытная невротическая натура оставалась для меня во многом тайной, хотя он
часто оплакивал себя в открытую, будучи огорченным всеми своими возможными и
невозможными воображаемыми недостатками: только однажды, позднее, увидев его во
власти прежней страсти к игре, я сопоставила его с тем игроком, каким я узнала
его в Риме в первый вечер, и мне открылись другие черты его характера так, как я
их вижу и понимаю сегодня. И сейчас еще я испытываю глубокое сожаление при
мысли, что он мог бы найти спасение, если бы психоанализ Фрейда родился на
несколько десятилетий раньше. Ибо он не только вернул бы его к себе, но и
позволил бы достигнуть полной интеллектуальной зрелости.
Казалось бы, моя предстоящая помолвка никак не могла помешать тем узам, которые
нас скрепляли. Мой муж одобрил это положение вещей как что-то абсолютно
неизменное. Пауль Рэ делал вид, что он верит в то, что моя семейная жизнь ничего
не изменит. Чего ему не хватало на самом деле, так это веры, что его
действительно могут любить, хотя сама реальность доказывала обратное. И несмотря
на откровенность, с которой мы объяснились по поводу этого наедине (он решил не
встречаться с моим мужем, не разговаривать с ним, по крайней мере, некоторое
время), стена между ним и Андреасом продолжала существовать. В то время мы уже
жили отдельно, потому что Пауль Рэ начал свои занятия медициной и должен был
анатомировать по утрам.
Вечер нашего расставания вписался огненными буквами в мою память. Он ушел очень
поздно, но вернулся через несколько минут, т.к. был сильный дождь. Через
некоторое время он снова ушел, но тут же вернулся за книгой. Когда он ушел,
рассветало. Я выглянула в окно и была сильно удивлена: улица была сухой, а
безоблачное небо еще усеяно бледнеющими звездами. Отвернувшись от окна, я
заметила в свете лампы свою детскую фотографию, которую когда-то взял Пауль. Она
выглядывала из сложенной записочки, где я прочла: "Сжалься! Не ищи!"
Было естественно, что уход Пауля Рэ стал благодеянием для моего мужа, хотя тому
достало деликатности не говорить мне об этом. И так же естественно, что несмотря
на проходящие годы, печаль продолжала давить на меня: я знала, что что-то уже
никогда не произойдет. Когда я просыпалась по утрам с чувством угнетенности,
только новый сон мог его подавить. Вот один из самых тревожных: я вместе со
своими друзьями, которые сообщают мне радостно, что с ними Пауль Рэ. Я смотрю на
них и не нахожу его, иду в прихожую, где висят наши пальто. Мой взгляд падает на
огромного толстого незнакомца, который спокойно сидит, скрестив руки, за
вешалкой. Избыток жира, который делает его лицо трудноузнаваемым и заслоняет ему
глаза, покрывает его лицо, как погребальная маска, сделанная из плоти. Он
произносит с удовлетворенным видом: "Не правда ли, вот таким меня никто не
найдет?"
Пауль Рэ завершил свои занятия медициной и удалился в Селерину в Верхнем
Энгадине, где он применил свои способности врача, бесплатно леча бедных.
Он разбился насмерть, сорвавшись с горы в окрестностях Селерины.

Лу Андреас-Саломе

Пауль Рэ

Между тем Пауль Рэ и я устроились в Берлине. Общность, о которой я мечтала,
реализовалась в кружке молодых литераторов, в большинстве своем преподавателей
университета; задачи и состав этого кружка менялись с годами. Пауль получил там
прозвище "благородной девицы", а я "его превосходительства", - как было записано
в моем паспорте (по русскому обычаю я унаследовала титул отца в качестве его
единственной дочери). Даже летом, покидая Берлин на университетские каникулы, мы
никогда не оставались одни: несколько друзей всегда присоединялись к нам. (Помню
одно особенно счастливое лето в Верхнем Энгадине, где мы все жили у мельника.)
Денег на жизнь у нас хватало: у меня было 250 марок в месяц, благодаря пенсии
матери, а Пауль, проявляя трогательное внимание, клал ту же сумму в наш общий
кошелек. Мы учились тратить экономно: это было забавно и принесло мне
расположение брата Пауля, Георга, который заведовал наследствами их обоих.
Пауль, став скромнее в своих потребностях, больше не докучал ему в отношении
денег.
Следуя мудрому совету Рэ (этой "благородной девицы" в мужском облике, гораздо
более рассудительной, чем любая женщина) мы посещали в Берлине только наш
собственный кружок да еще порой и другие кружки подобного типа, - ни благородных
семейств, ни тогдашнюю богему, тем более что "художественная литература"
встречала в моем лице самый отпетый образец невежества.
В то время я написала свою "первую книгу", но поскольку от меня потребовали не
вмешивать в эту публикацию фамилию семьи, я взяла в качестве псевдонима имя моей
голландской подруги6. Забавно, что эта книга - Генри Лу "В поиске Бога" - была
лучше принята критикой, чем любое из моих будущих произведений. Оно родилось из
моих петербургских заметок, а так как это было мало, - еще из написанной мной
когда-то новеллы в стихах, которую я переложила на прозу.
Среди людей, которые нас окружали, были представители разных научных областей:
естествоиспытатели, востоковеды, историки и множество философов. Но коль скоро
философия ставила задачу беспокоить и стимулировать умы, причиной тому была
особая ментальная атмосфера того времени. Внушительные после-кантовские системы,
вплоть до неогегельянства во всех его разновидностях, не ушли от существенного
столкновения с противоположной духовной тенденцией 19 столетия, названного "эрой
Дарвина". Среди тех, кто защищал позитивистские принципы объективности и
реализма, появились пессимистические настроения: это представляло собой еще
очень идеалистическую реакцию на все виды практик "разбожествления". Однако, за
любовь к "истине" приносились настоящие жертвы. В этом состоял героизм того
времени для людей, интересовавшихся философией. После смирения перед "истиной"
открылась целая эра "конфессий смирения": устанавливая положение человека как
можно ниже, испытывали особое чувство мазохистской гордости.
Даже в нашем кружке, который то уменьшался, то ширился, не сознавали еще, что
человек, сборники афоризмов которого внесли свежую струю в психологию - Фридрих
Ницше - приобретет всемирную славу. Однако как покров вуали, невидимый, он был
среди нас. Не соединял ли он в действительности эти ростки возбужденных умов? Не
по причине ли конфликтов его души и психических расстройств, которые его
побуждали полностью отдаваться своему поиску, его поэтический дар и сила
проницательности объединились столь продуктивным образом?
Однако что еще определило столь глубокий след, оставленный Ницше в
интеллектуальной жизни того (и последующего) времени - так это тот контраст,
который он являл по отношению к нашим друзьям. Ибо несмотря на различия позиций
каждого по отношению к основным вопросам, все были согласны в одном: они все
искусственно повышали стоимость "объективности" этих вопросов. Они старались изо
всех сил отделить свои эмоции от желания познания, разъединить их как можно
глубже и рассматривать все "личное" как несовместимое с "научным подходом".
Напротив, состояние души и личная трагедия Ницше стали тигелем, где его жажда
познания приняла наконец форму: из огня возникло "цельное творение - Ницше". Я
была не единственной, кто ощущал контраст между Ницше и нами, как особенность,
открывшую ему самые большие кредиты в сердце нашей группы. Вообще надо сказать,
что в ней царил здоровый и свободный климат, к которому я всегда стремилась и
который способствовал тому, что Пауль Рэ оставался моим духовным другом даже
когда он трудился над "Генезисом Сознания", окрашенным улитаризмом слегка
ограниченным, так что я чувствовала себя в своей интеллектуальной работе ближе к
некоторым другим членам нашей группы, чем к нему (я имею в виду Фердинанда
Тенниса и Германа Эбингауса).

Рим

Тем временем в Риме произошло событие, которое "подлило воды на нашу мельницу" -
приезд Фридриха Ницше. Случилось неожиданное: едва только узнав о нашем плане,
Ницше предложил себя в качестве третьего лица нашего союза.
Местопребывание нашей будущей троицы было вскоре определено: вначале мы думали о
Вене, затем о Париже, где Ницше хотел посещать какие-то лекции и где Пауль Рэ и
я познакомились с Иваном Тургеневым (у него эта встреча произошла давно, у меня
- вскоре после отъезда из Санкт-Петербурга). Ницше пребывал в игривом
настроении, и часто ничего нельзя было понять из его
высокопарно-закамуфлированной манеры выражаться. Я помню его торжественный вид в
день нашей первой встречи, которая произошла в церкви Св. Петра. Первые слова
Ницше, обращенные к нам, были: "Какие звезды свели нас вместе?"
Но то, что так хорошо начиналось, приняло неожиданный оборот, втянув нас с
Паулем в новые перипетии, ибо вновь прибывший усложнил ситуацию непредвиденным
образом. Разумеется, Ницше думал, наоборот, упростить ситуацию: он сделал Рэ
своим посредником по части брака со мной. Удрученные, мы искали средство уладить
все, чтобы не подвергать угрозе интересы нашей троицы. Мы решили объяснить
Ницше, что, во-первых, я испытываю глубокое отвращение к браку вообще,
во-вторых, что я живу на одну пенсию, которую моя мать получает как вдова
генерала, и, наконец, что брак лишил бы меня скромной ренты, которая мне
полагалась как единственной наследнице русского дворянского рода.
Когда мы покинули Рим, дело, казалось, было улажено. За последнее время у Ницше
случилось несколько приступов сильной головной боли. Пауль остался возле него.
Моя мать рассудила, что разумнее было бы меня увезти. Уже позднее мы жили втроем
в Орта, на берегу озер Северной Италии, где вершина Монте Сакро буквально
околдовала нас. Тогда же Ницше заставил нас сфотографироваться втроем, несмотря
на сопротивление Пауля, который всю жизнь испытывал болезненное отвращение,
глядя на свои фотографии. В веселом расположении духа Ницше не только настоял на
своем желании, но и занялся этим лично, с усердием следя за всеми нюансами,
которые должны были быть изображены - к примеру, маленькая (даже слишком)
тележка, претенциозная деталь - ветка сирени, закрепленная на хлысте и т.п.
Поначалу между Ницше и мною были разногласия, вызванные всякого рода
россказнями, смысла и источника которых я так и не уяснила до сих пор. Мы вскоре
от них избавились ради спокойного совместного существования. Тогда я смогла
проникнуть глубже во внутренний мир Ницше. Что касается его произведений - то я
не знала ничего, кроме "Веселой Науки", которую он как раз заканчивал и
последние части которой мы прочитали уже в Риме. Встречаясь, Ницше и Рэ
обнаруживали явное сходство мыслей. Пауль всегда предпочитал афоризмы - форма
выражения, которую Ницше вынужден был избрать в силу своего образа жизни. Пауль
Рэ вечно разгуливал с Ларошфуко или с Лабрюером в кармане, и его мысль мало
изменилась со времени его первой рукописи "Кое-что о тщеславии". В Ницше,
напротив, чувствовалось, что он не собирается останавливаться на сборниках своих
афоризмов и что он со временем перейдет к "Заратустре"; чувствовалось некое
скрытое движение: он эволюционировал к религиозному пророчеству.
В одном из писем, которые я написала Паулю, можно прочесть (сегодня я бы
подчеркнула это высказывание дважды): "Мы увидим его появление как проповедника
новой религии, и это будет религия, которая потребует преданных последователей.
Мы с ним думаем и чувствуем одно и то же в этой сфере, мы произносим абсолютно
одни и те же слова и выражаем одинаковые мысли. За эти три последние недели мы
буквально истощены дискуссиями и, что удивительно, он переносит сейчас беседы
почти по 10 часов кряду". Странно, но наши беседы вели нас в некие пропасти, в
дебри, куда забираются однажды по одиночке, чтобы почувствовать глубину. На
прогулках мы выбирали нехоженые тропинки, и если нас слышали, то думали,
наверно, что это беседуют два дьявола.
Неизбежное очарование, которое оказывали на меня характер и слова Ницше
преодолеть было невозможно. И все же я не стала его ученицей и преемником: я
всегда колебалась вступить на путь, с которого мне все равно пришлось бы сойти,
чтобы сохранить ясность мысли. Была тесная связь между предметом обожествления у
Ницше и моим отступничеством...
После перерыва мы вновь встретились с Ницше в октябре, в Лейпциге, на три
недели. Никто из нас двоих не сомневался в том, что эта встреча была последней.
Все было иначе, не так как прежде, хотя мы по-прежнему хотели жить втроем. Когда
я спрашиваю себя, что явилось наиболее предосудительным в моем мнении о Ницше, я
отвечаю: его многочисленные намеки, призванные очернить Пауля Рэ в моих глазах,
и я удивляюсь, что он верил в эффективность этого средства. Вскоре свою
враждебность он перенес на меня, и выразилось это в форме злобных упреков, с
которыми я познакомилась только из черновиков его писем. То, что произошло
потом, показалось настолько противоестественным для характера и жизненной
позиции Ницше, что объяснить это можно только вмешательством постороннего лица3.
Он начал питать в отношении Рэ и меня подозрения, которые потом сам же первым и
опроверг, настолько они были необоснованны. Пауль Рэ как мог старался уберечь
меня от всякого рода недоразумений и оскорбительных намеков. Похоже, что
некоторые письма Ницше, адресованные мне и полные необоснованных обвинений, до
меня так и не дошли. Более того, Пауль Рэ скрыл также от меня и то, что происки
были связаны с неприязненным отношением его семьи ко мне4.
Ницше, без сомнения, сам был недоволен слухами, которые заставили его
ретироваться. Так наш друг Генрих фон Штейн5 рассказал нам, что в Сильс-Мария,
куда он приехал однажды к Ницше, он пытался убедить того, что можно рассеять
недоразумения между нами троими, но Ницше ответил, качая голово

Опыт дружбы,

Однажды вечером в марте 1882 года в Риме несколько друзей собрались в доме
Мальвиды фон Мейзенбух. Неожиданно раздался еще один звонок. В комнате появилась
управляющая и шепнула на ухо хозяйке некую потрясающую новость, после чего
Мальвида поспешила к секретеру и, достав деньги, вышла. Когда, смеясь, она
вернулась, прозрачная косыночка из черного шелка от волнения соскользнула с ее
головы. Вместе с Мальвидой в комнату вошел молодой Пауль Рэ, ее давнишний друг,
которого она любила как сына. Он примчался из Монте-Карло, чтобы вернуть долг
человеку, ссудившему ему деньги, когда Пауль проиграл буквально все до
последнего су.
Меня слегка взволновало начало наших отношений, в чем-то забавное и неожиданное:
завязались они почти мгновенно - возможно потому, что Пауль Рэ, над которым
парил некий ореол неординарных событий, разом затмил все происходившее до него.
Его выразительный профиль, умные глаза показались мне близкими, в них явно
читались раскаяние, юмор и доброта.
В тот вечер наша страстная, взахлеб, беседа закончилась глубоко за полночь.
После многочисленных уловок задержаться - и так продолжалось потом все вечера -
мы покинули Ла Виа делла Полверьерра и отправились в пансион, где я жила с
мамой. Эти прогулки по улицам Рима, освещенным луной и звездами, сблизили нас
настолько, что я, не мешкая, принялась разрабатывать изумительный план на
будущее, который способствовал бы продолжению наших отношений вопреки намерению
матери вернуть меня в Санкт-Петербург.
Однако Пауль Рэ, увы, совершил грубейшую ошибку: он заговорил с моей матерью о
нашем браке, и в итоге мне стоило немалого труда склонить его к принятию именно
моего плана. Я убедила его в том, что замкнутость моей личной жизни и моя
необузданная потребность в свободе диктуют мне совершенно иные задачи.
Сознаюсь честно: я была совершенно убеждена в том, что мой план - настоящее
оскорбление общепринятых норм, и тем не менее план этот был осуществлен, хотя
сначала я увидела все это во сне. Мне приснился замечательный рабочий кабинет с
книгами и цветами, где проходили наши беседы, рядом - 2 спальни, а в зале -
веселый и одновременно серьезный круг друзей-единомышленников.
Нельзя отрицать, что наши 5 лет, или почти 5 лет совместной жизни поразительно
похожи на этот сон. Пауль Рэ сказал однажды, что разница была лишь в том, что
наяву я не проводила различия между книгами и цветами: я брала внушительные
университетские тома, чтобы подкладывать их под горшки с цветами; занимаясь
таким дизайном, я приводила окружающих в замешательство. Наконец, когда я еще
боролась с мамой, не терявшей надежду вернуть меня домой живой или мертвой,
Мальвида, к моему великому изумлению, обнаружила еще больше предрассудков,
проявившихся в непоколебимости религиозных принципов и благородных традиций
высшего общества. Я с удивлением открыла для себя, до какой степени идеал
свободы может подавлять реальную свободу личности: чтобы служить ее пропаганде,
этот идеал старается тщательно избежать любого недоразумения, предпочитая любую
"фальшивую видимость". Отвечая на письмо своего наставника2, который тоже, как
мне казалось, не был расположен меня понять, я написала из Рима о своем
несчастье и разочаровании. Вот это письмо в Санкт-Петербург:
Рим 26/(13) марта 1882 года
Перечитав Ваше письмо, по крайней мере раз пять, я его так и не поняла. Что я
сделала не так? А я-то думала, Вы похвалите меня, я готова доказать, что хорошо
усвоила урок, который получила благодаря Вам. Во-первых потому, что я абсолютно
не строю замков, и действительно сделаю то, о чем говорю, во-вторых потому, что
я реализую это с людьми, которых Вы знаете, - умными и ответственными. Но Вы
убеждаете меня в обратном, что, мол, моя идея - бредовая, и надеяться воплотить
ее в жизнь - означает только все усложнить; наконец, что я неспособна правильно
понимать великих людей старше меня, таких как Рэ, Ницше и других. Но в этом-то и
заключается Ваша ошибка. Главное - (а для меня главное в человеческом отношении
- это Рэ и ТОЛЬКО ОН) - мне очень хорошо известно.
Рэ еще не совсем мой единомышленник, он еще растерян, но во время наших бдений
до двух часов ночи под лунным светом Рима, вне общества Мальвиды фон Мейзенбух,
мои объяснения приобретали для него смысл. Мальвида тоже против нашего плана, и
это меня огорчает, потому что я сильно люблю ее. Но я давно заметила: наши
мысли, по сути, всегда разные, даже когда мы в целом согласны. У нее привычка
говорить, что "мы" не имеем права делать "это" или "то". Я же совершенно не
знаю, что есть на самом деле это "мы" - какая-то идеальная партия или
философская категория? Что касается меня, я даже не знаю, что есть "Я". Я не
могу соотнести свою жизнь с общепринятыми моделями и никогда не смогу создать
некую модель, но взамен этого я буду управлять своей жизнью по правилу: будь что
будет. Поступая так, я защищаю не какой-то принцип, а нечто высшее, что
присутствует в нас, идущее от жизни, что ликует и бьет ключом. Вы пишете также,
что никогда не видели, чтобы я себе ставила интеллектуальные цели большие нежели
просто "переходная ступень". Но что вы вкладываете в понятие "переходная
ступень"? Если нечто, за чем следуют потом другие цели, ради которых нужно
отказаться от того, что является самым замечательными, что труднее всего
заполучить на земле, а именно - свободу, в таком случае я хочу всегда оставаться
на стадии "переходной ступени", потому что свободу-то я и не принесу в жертву.
Определенно нельзя быть такой счастливой, как я сейчас, а "война", которая меня,
конечно, ждет, совсем меня не пугает, напротив, пусть она будет! И мы увидим, не
превратится ли большинство препятствий, называемых "непреодолимыми" в этом мире,
в ничего не значащие линии, начертанные мелом.
Но что могло бы меня действительно испугать, так это то, что Вы не сочувствуете
мне. Вы себе же противоречите, написав, что все советы, без сомнения, не могут
что-либо изменить в этой ситуации. Ваши "советы" - нет! Мне нужно от вас гораздо
больше, чем советы: ваше доверие. Не в обычном смысле, конечно, нет, - мне
нужно, чтобы Вы поверили в то, что я могу сделать. И порукой тому - все, что мне
принадлежит - моя голова, мои руки - все то, чем, благодаря вам, я стала.
Ваша маленькая девочка.

смысл Ницше

Чтобы понять до конца весь смысл Ницше, необходимо понять психологию
религиозного чувства. Из всех дарований Ницше нет ни одного, который бы
глубже и неразрывнее был связан со всем его духовным существом, как его
религиозный гений. В другое время, в другой период культуры он помешал бы
этому пасторскому сыну стать мыслителем. Но среди влияний нашей эпохи его
религиозный гений обратился на познание. Все его развитие вышло в
значительной степени из того, что он потерял веру, из "скорби о смерти
божества", этой безграничной скорби, которая звучит вплоть до последнего
произведения, написанного Ницше уже на грани безумия, - до четвертой части
его "Так говорил Заратустра". Ведь если множество отдельных, не связанных
между собой порывов распадается на две как бы противопоставленные одна
другой сущности, из которых одна властвует, а другая покоряется ей, человек
находит возможность относиться к себе как к высшему существу. Тем, что он
принес в жертву самому себе часть себя, он приблизился к религиозному
экстазу.
"В человеке соединяются тварь и творец: в человеке есть материя,
недоделанность, избыток, прах, нечисть, бессмыслица, хаос; но есть в нем и
создатель, художник, есть в нем твердость молота, божественность
созерцателя, настроение седьмого дня..." ("По ту сторону Добра и Зла"). И
здесь видно, как непрерывное страдание и бесконечное самообожествление
обуславливают одно другое тем, что каждое создает сызнова свою собственную
противоположность. "Всякий, кто когда-нибудь строил новое небо, находил силу
для этого лишь в собственном аду". ("К генеалогии морали").
В этих основных чертах натуры Ницше заключаются причины утонченности и
экзальтации, присущих, как жгучая пряность, всему высокому и значительному в
его философии. Сильнее всего это должен чувствовать неиспорченный вкус
молодых и здоровых натур - или же люди, защищенные безмятежностью
религиозных воззрений и не испытавшие на самих себе борьбы и страданий
атеиста с религиозными влечениями. Но именно это и делает Ницше в столь
сильной степени философом нашего времени. В нем выразилось типичным образом
то, что глубже всего волнует современность: невозможность удовлетвориться
крошками от трапезы современного познания и невозможность отказаться от
своего отношения к познанию. Такова великая и потрясающая картина философии
Ницше: целый ряд мощных попыток разрешить эту задачу современного трагизма,
угадать тайну современного сфинкса и сбросить его в пропасть.
Именно поэтому, если мы хотим разобраться в произведениях Ницше, нам
следует обратить внимание на человека, а не на теоретика. В теоретическом
отношении он часто опирается на других мыслителей, но то, в чем они достигли
своей зрелости, своей творческой вершины, служит ему исходным пунктом для
собственного творчества. Малейшее прикосновение, которое испытывал его
разум, будило в нем полноту внутренней жизни. Он сказал однажды: "бывают два
типа гениев: один, который творит и хочет творить, другой, который дает себя
оплодотворять и рождает" ("По ту сторону Добра и Зла"). Он несомненно
принадлежал ко второму типу. В духовной натуре Ницше было - доведенное до
величия - нечто женственное*; но при этом он настолько гениален, что
совершенно безразлично, что давало ему первотолчок. Если мы соберем все, что
было посеяно в его уме прежними учениями, у нас окажется лишь горстка
незначительных зерен; когда же мы вступаем в его философию, нас осеняет лес
тенистых деревьев, роскошная растительность дикой, безграничной природы.
* Иногда, когда он это чувствовал особенно сильно, он склонялся к тому,
чтобы считать истинным именно женский гений; "животные иначе понимают
женское начало, чем люди; самка кажется им продуктивным существом...
Беременность сделала женщин более мягкими, терпеливыми, боязливыми,
покорными; и точно так же духовная беременность делает характер созерцателя
похожим на женский - это мужчины-матери" ("Веселая наука").

"дурной"

Словом "дурной" Ницше обозначает "внутреннюю войну" в человеческой
душе, то, что впоследствии он называл "анархией инстинктов".
Он отличает гармоничную или цельную натуру от героической или состоящей
из противоположностей; они являются типами деятельного и познающего
человека, другими словами: типом его собственной души и диаметрально ей
противоположной. Человеком деятельным он считает нераздельного и не знающего
разлада, т.е. человека с инстинктом прирожденного властелина. Когда такой
человек следует своему естественному развитию, его натура должна становиться
все увереннее в себе и обнаруживать свою сосредоточенную силу в здоровых
поступках. Препятствия, которые ставит ему внешний мир, только еще более
возбуждают его деятельность: ибо нет для него более естественного состояния,
чем борьба с внешним миром, и ни в чем его здоровье не обнаруживается
полнее, чем в его умелом ведении борьбы. Все равно, велик или мал его ум: в
том и в другом случае он стоит во власти этой свежей силы своей натуры и
того, что ей необходимо и полезно. Он не противопоставляет в своих
стремлениях самого себя своей природе, он не разлагает ее, не идет по своим
собственным следам.
* Тут Ницше понимает Гете совершенно иначе, чем несколько лет спустя в
("Сумерках Богов"). Здесь он еще видит в нем антипода своей собственной
негармоничной натуры, а впоследствии он усматривал в нем глубоко родственный
дух, который не был гармоничным по природе, а создал сам свою гармоничность
переделав себя и принеся в жертву свое прежнее "я".
Совершенно иным представляется познающий человек. Вместо того, чтобы
стремиться к объединению своих стремлений, к единству, оберегающему и
сохраняющему их, он дает им развиться в какие угодно стороны: чем шире
область, которую они стремятся захватить, тем лучше, чем больше предметов, к
которым они протягивают свои щупальцы и которые они рассматривают, щупают,
слушают, тем полезнее это для его целей - для целей познания. Для него
"жизнь становится средством познания" ("Веселая наука"), и он говорит,
обращаясь к своим единомышленникам: "Будемте сами объектами экспериментов,
живым материалом для опытов!" (там же). Таким образом он сам разрушает свое
единство - чем многостороннее субъект, тем лучше:
"Резкий и мягкий, грубый и нежный, доверчивый и странный, грязный и
чистый, соединение глупца и мудреца - я все это и хочу всем этим быть - и
голубкой, и в то же время змеей и свиньей".
"Ибо мы, познающие, - говорит он, - должны быть благодарны Богу,
дьяволу, овце и червю в нас... также внешним и внутренним душам, глубину
которых нелегко постичь, с их внешними и внутренними пространствами, до
крайнего предела которых не смогут добежать ничьи ноги" ("По ту сторону
Добра и Зла"). Познающий обладает душой, "которая имеет самую высокую
лестницу и может наиболее глубоко опуститься в землю, самую обширную душу,
которая имеет возможность широко блуждать и бродить в себе самой, которая
бежит от себя самой и нагоняет себя в самых далеких кругах; самую мудрую
душу, которой безумие нашептывает сладкие речи, - наиболее любящую себя
душу, в которой все имеет свое течение и истечение, свои приливы и
отливы..." ("Так говорил Заратустра").
С такой душой человек обретает "тысячу ног и тысячу щупальцев" ("По ту
сторону Добра и Зла") и постоянно стремится убежать от самого себя и ввести
себя в другое существо: "Когда, наконец, находишь самого себя, нужно уметь
от времени до времени терять себя и потом опять находить. Конечно, это
относится только к мыслителю: ему вредно быть всегда замкнутым в одной
личности" ("Странник и его тень"). To же самое говорят и его стихи: "Мне
ненавистно вести самого себя! Я люблю подобно лесным и морским животным
потерять себя на долгое время, задумчиво бродить в заманчивой чаще.
Издалека, наконец, приманить себя домой и завлечь самого себя к себе"!
("Веселая наука").
Такая жизнь "в себе" становится тем менее воинственной по отношению к
внешнему миру, чем более она полна войнами, победами, поражениями и
завоеваниями среди своих собственных порывов. В одиночестве своего духовного
самоуглубления и саморазвития она ищет скорее оболочку, которая бы оберегала
ее от громких и наносящих раны событий внешнего мира. И без того внутренний
мир полон страданий и ран. К этому типу познающего человека относится
описание Ницше: "вот человек, который постоянно испытывает необычайные вещи,
видит, слышит, подозревает, надеется, мечтает; которого его собственные
мысли поражают и ранят, как нечто приходящее извне, как своего рода события
и удары". ("По ту сторону Добра и Зла").
Взаимная вражда порывов в душе его не уничтожена, а скорее напротив,
усилилась. "И кто будет судить об основных влечениях человека по тому -
действовали ли они как вдохновляющие духи, демоны и кобольды, тот найдет,
что каждое из них хотело бы выставить именно себя конечной целью мироздания,
владыкою всех прочих влечений. Ибо каждое влечение властолюбиво и старается
философствовать в своем духе" ("По ту сторону Добра и Зла").
Именно поэтому "познание познающего свидетельствует о нем самом, т. е.
"о том, в каком отношении друг к другу стоят внутренние влечения его натуры"
(Там же).
Я помню одно устное изречение Ницше, которое очень верно характеризует
эту радость человека, познающего ширину и глубину своей натуры - радость,
порожденную тем, что его жизнь сделалась "экспериментом для познающего"
("Веселая наука"). "Я подобен старому, несокрушимому замку, в котором есть
много скрытых погребов и подвалов; в самые скрытые из подземных ходов я еще
сам не пробирался, в самые глубокие подземелья еще не спускался. Разве они
не находятся под всем построенным? Разве из своей глубины я не могу
подняться до земной поверхности во всех направлениях? Разве через всякий
потайной ход мы не возвращаемся к самим себе"?
Таким образом широта и сложность негармоничной, "лишенной стиля" натуры
становятся громадным преимуществом: "если бы мы хотели и осмеливались
создать архитектуру, соответствующую нашей душе, то нашим образцом был бы
лабиринт!" ("Утренняя заря"), но не такой лабиринт, в котором душа теряет
себя, а из запутанности которого она находит путь к познанию". "Нужно носить
еще в себе хаос, чтобы родить блуждающую звезду", - это изречение Заратустры
относится к душе, которая родится для звездного существования, для света как
для своей истинной сущности, для своего апофеоза.

Сумерки Богов

Не раз мучительная жажда выздоровления приводила Ницше к новым идеям.
Но стоило ему отразить себя в них, ассимилировать их своей собственной силой
- как его охватывала новая горячка, тревожно толкающая избыток его
внутренней энергии, который, в конце концов, направлял жало против него
самого, делая его больным самим собою. "Только избыток силы есть
доказательство силы", - сказал Ницше в предисловии к "Сумеркам Богов"; - в
этом излишке сила его сама создает себе страдания, изводит себя в
мучительной борьбе, возбуждает себя к мукам и потрясениям, которыми
обусловливается творчество духа*. С гордым восклицанием: "что не убивает
меня, то делает меня сильнее!" ("Сумерки Богов"), - он истязает себя не до
полного изнеможения, не до смерти, а как бы нанося себе болезненные раны, в
которых он так нуждался. Этот поиск страдания проходит через всю
деятельность Ницше, образуя истинный источник его духовной жизни. Лучше
всего это выразилось в следующих словах: "Дух есть жизнь, которая сама же
наносит жизни раны: и ее собственные страдания увеличивают ее понимание -
знали ли вы уже это раньше? И счастье духа заключается в том, чтобы быть
помазанным и обреченным на заклание - знали ли вы уже это?.. Вы знаете
только искры духа: но вы не видите, что он в то же время и наковальня, и не
видите беспощадность молота!" ("Так говорил Заратустра").
"Упругость души в несчастии, ее ужас при виде великой гибели, ее
изобретательность и мужество в том, как она носит горе, смиряется и
извлекает из несчастия всю его пользу, и, наконец, все, что ей дано, -
глубина, таинственность, притворство, ум, хитрость, величие - разве это дано
ей не среди скорбей, не в школе великого страдания? ("По ту сторону Добра и
Зла"). Ницше всякий раз нужно, чтобы душа пламенела для того, чтобы получить
ясность и яркий свет познания, но пламень этот никогда не должен
превращаться в благотворную теплоту, а должен ранить сжигающими и
сверкающими огнями.
* "Может ли влечение к жестокому, страшному, злому, загадочному
исходить из довольства, из полноты, даже избытка здоровья?.. Бывают ли -
вопрос для психиатров -неврастеники здоровья?" (Опыт самокритики к новому
изданию "Рождение трагедии из духа музыки").
Эта необыкновенная способность уживаться заново с самым тяжелым
насилием над собой, осваиваться с каждым новым пониманием вещей существовала
как бы для того, чтобы разлука со вновь приобретенным делалась с каждым
разом все более потрясающей. "Я иду! Сожги свою хижину и иди мне навстречу!"
- повелевает ему дух, и упрямой рукой он вновь и вновь лишает себя крова и
идет в темницу, навстречу приключениям, с жалобой на устах: "Я должен снова
подняться на ноги, на усталые, израненные ноги: но я вынужден это сделать, и
на самое прекрасное, не имевшее силы удержать меня я оглядываюсь злобным
взором - именно потому, что оно не смогло удержать меня!" ("Веселая наука").
Как только ему становилось отрадно среди какого-нибудь миросозерцания, на
нем самом исполнялось его же пророчество: "Кто достиг своего идеала, тот тем
самым и перешагнул через него" ("По ту сторону Добра и Зла").
Перемены воззрений, склонность к метаморфозам лежат в самой глубине
философии Ницше и как бы образуют лейтмотив его системы познания. "Мы бы не
дали себя сжечь за свои убеждения", - сказано в "Страннике и его тени", -
"мы не настолько уверены в них. Но, быть может, мы пошли бы на костер за
свободу иметь мнения и иметь право менять их". В "Утренней заре" этот взгляд
отражен в следующих прекрасных словах: "Никогда ничего не утаивать, не
скрывать от себя того, что может быть сказано против твоей идеи. Это ты
должен обещать самому себе! Это первый долг честного мыслителя. Нужно каждый
день вести крестовый поход против самого себя. Победа и завоевание крепости
уже касаются не тебя, а истины - но и твое поражение не должно смущать
тебя!". Заглавием к этим мыслям служат слова: "насколько мыслитель любит
своего врага". Но эта любовь к врагу исходит из смутного предчувствия, что
во враге скрывается, быть может, будущий союзник и что только побежденного
ждут новые победы: она исходит из предчувствия, что однообразный мучительный
процесс внутренних метаморфоз составляет необходимое условие всякого
творчества. "Дух спасает нас от полного нетления и превращения в обгоревший
уголь. - Спасаясь от огня, мы шествуем, побуждаемые духом, от мнения к
мнению, - как благородные предатели всего на свете" ("Человеческое, слишком
человеческое"). - "Мы должны стать предателями, совершать измены, покидать
свои идеалы". ("Человеческое, слишком человеческое"). Этот одинокий человек
должен был умножаться, распадаться на множество мыслителей по мере того, как
он замыкался в самом себе; - только таким образом он мог жить духовной
жизнью. Влечение к насилию над самим собой было своего рода стремлением к
самосохранению; только погружаясь во все новые муки, он спасался от своих
страданий. "Я неуязвим только в моей пяте!... И только там, где есть гробы,
возможно воскресение!.. Так пел Заратустра" - "тот, которому жизнь однажды
открыла следующую тайну: "смотри", - сказала она, - я - то, что должно быть
всегда побеждаемо".*
* Вследствие этого влечения Ницше превращался более, чем сам этого желал, в
"Дон-Жуана познания", которого он следующим образом характеризовал
("Утренняя заря"): "он умен, предприимчив и с наслаждением заигрывает с
истиной, охотится за ней, преследуя ее до самых высоких и далеких звезд
познания до тех пор, пока уже ничего не остается, за чем бы охотиться, кроме
поставляющего неизбежно страдание. Таким образом, ему хочется в конце концов
познать ад - это последнее увлекающее его познание. Быть может, оно так же
разочарует его, как все, что познано! И тогда пришлось бы ему стоять среди
вечности, будучи прикованным к разочарованию и превратившись самому в
каменного гостя, с жаждой вечерней трапезы познания, которая никогда более
уже не выпадет на его долю! Ибо во всем мире предметов уже нет куска,
который можно было бы предложить в пищу этому голодающему".
Мучительное сознание собственного несовершенства влекло его к идеалу:
"Наши недостатки - глаза, которыми мы можем увидеть идеал" ("Человеческое,
слишком человеческое").
Я прибавляю к этому три афоризма, которые он однажды написал для меня и в
которых его миросозерцание отразилось с особой резкостью:
"Противоположностью героического идеала является идеал гармоничного,
всестороннего развития, - прекрасный и крайне желательный контраст! Но это
идеал только вполне хороших людей (например, Гете) *.
Далее: "Героизм - это стремление к той цели, по отношению к которой сам
человек уже совершенно не принимается во внимание. Героизм - добровольное
согласие на абсолютное самоуничтожение".
И третий афоризм: "Люди, которые стремятся к величию, обыкновенно
дурные люди, это единственный для них способ переносить самих себя". Слово
"дурной", так же, как выше слово "хороший", не употреблены здесь в обычном
своем значении и вообще не выражают никакой оценки; они только служат
определением известного состояния души.

Люцен

Фридрих Вильгельм Ницше родился 15 октября 1844 года в семье пастора в
Рекене близ Люцена. После окончания школы поступил на филологический
факультет Боннского университета, а с 1865 года продолжил учение в Лейпциге,
куда последовал за своим учителем - профессором филологии Ричлем. Еще до
получения диплома 24-летнего Ницше пригласили занять кафедру. Ницше получил
место ординарного профессора классической филологии. Лейпцигский университет
дал ему докторскую степень без предварительного экзамена. Он также стал
преподавать греческий в третьем (высшем) классе Базельского педагогиума,
который представлял нечто среднее между гимназией и университетом. Ницше
имел огромное влияние на учеников, обнаружив редкое умение привлекать к себе
молодые умы. Историк культуры Яков Бургхарт говорил, что Базель никогда еще
не имел такого учителя.
В 1870 году во время франко-прусской войны Ницше был добровольным
санитаром. Вскоре после этого у него начались периодические приступы сильных
головных болей. "Несколько раз спасенный от смерти у самого ее порога и
преследуемый страшными страданиями - так я живу изо дня в день; каждый день
имеет свою историю болезни". Этими словами Ницше описывает в письме к одному
приятелю страдания, которые он испытывал на протяжении пятнадцати лет. В
начале 1876 года из-за частых приступов он был вынужден уйти из педагогиума.
Ницше провел зиму 1876-1877 гг. в мягком климате Сорренто, где жил в
обществе нескольких друзей: из Рима приехала его давняя приятельница
Мальвида фон Мейзенбух (автор известных "Мемуаров идеалистки"); из восточной
Пруссии прибыл д-р Пауль Рэ, с которым Ницше уже тогда соединяла крепкая
дружба. Увы, пребывание на юге не облегчило страданий. Ницше был вынужден
окончательно бросить преподавательскую деятельность. С 1879 года он оставил
и профессуру. Вел, в основном, отшельническую жизнь, чаще в Италии -в Генуе,
частью - в Швейцарских горах, в Энгадине, в маленькой деревушке Сильс-Мария.
Пожалуй, внешняя сторона его жизни на этом и заканчивается, между тем как
духовная его жизнь только тогда в сущности и началась.
Его наружность к тому времени приобрела наибольшую выразительность, в
лице его светилось то, что он не высказывал, а таил в себе. Именно эта
замкнутость, предчувствие затаенного одиночества и производило при первой
встрече сильное впечатление. При поверхностном взгляде внешность эта не
представляла ничего особенного, с беспечной легкостью можно было пройти мимо
этого человека среднего роста, в крайне простой, но аккуратной одежде, со
спокойными чертами лица и гладко зачесанными назад каштановыми волосами.
Тонкие, выразительные линии рта были почти совсем прикрыты большими,
начесанными вперед усами. Смеялся он тихо, тихой была и манера говорить;
осторожная, задумчивая походка и слегка сутуловатые плечи. Трудно
представить себе эту фигуру среди толпы - она носила отпечаток
обособленности, уединенности. В высшей степени прекрасны и изящны были руки
Ницше, невольно привлекавшие к себе взгляд; он сам полагал, что они выдают
силу его ума. "Бывают люди, - писал он, - которые неизбежно обнаруживают
свой ум, как бы они ни увертывались и не прятались, закрывая предательские
глаза руками (как будто рука не может быть предательской!)"* ("По ту сторону
Добра и Зла").
* Такое же значение он придавал своим необычайно маленьким и изящным
ушам, о которых он говорил, что это настоящие уши для того, чтобы "слушать
неслыханное". (Заратустра).
Истинно предательскими в этом смысле были и его глаза. Хотя он был
наполовину слеп, глаза его не щурились, не вглядывались со свойственной
близоруким людям пристальностью и невольной назойливостью; они скорее
глядели стражами и хранителями собственных сокровищ, немых тайн, которых не
должен касаться ничей непосвященный взор. Слабость зрения придавала его
чертам особого рода обаяние: вместо того, чтобы отражать меняющиеся внешние
впечатления, они выдавали только то, что прошло раньше через его внутренний
мир. Глаза его глядели внутрь и в то же время - минуя близлежащие предметы -
куда-то вдаль, или, вернее, они глядели внутрь, как бы в безграничную даль.
Ведь в сущности вся его философия была поиском, изыскиванием в человеческой
душе неведомых миров, "неисчерпанных возможностей" ("По ту сторону Добра и
Зла"), которые он создавал и пересоздавал. Иногда во время какой-нибудь
волнующей его беседы с глазу на глаз он становился совершенно самим собою, и
тогда в глазах его вспыхивал и вновь куда-то исчезал поражающий блеск; в
угнетенном состоянии из глаз его мрачно струилось одиночество, высвечиваясь
как бы из таинственных глубин - глубин, в которых он постоянно оставался
один, делить которые не мог ни с кем и пред силой которых ему самому
становилось жутко, пока глубина эта не поглотила, наконец, и его дух.
Такое же впечатление - чего-то скрытого, затаенного - производило и
обращение Ницше. В обыденной жизни он отличался большой вежливостью,
мягкостью, ровностью характера - ему нравились изящные манеры. Но во всем
этом сказывалась его любовь к притворству, к завуалированности, к маскам,
оберегающим внутреннюю жизнь, которую он почти никогда не раскрывал.
Я помню, при первой моей встрече с Ницше - это было весной, в церкви
св. Петра в Риме - его намеренная церемонность меня удивила и ввела в
заблуждение. Но недолго обманывал относительно самого себя этот одинокий
человек: он неумело носил свою маску, наверное, так, как носит обычное
платье горожан пришедший с горных высот и из пустынь человек. Ницше сам
сформулировал это, написав: "Относительно всего, что человек позволяет
видеть в себе, можно спросить: что оно должно собою скрывать? От чего должно
оно отвлекать взор? Какой предрассудок должно оно задеть? И затем еще: как
далеко идет тонкость этого притворства? В чем человек выдает себя при этом?"
По мере того, как росло в нем чувство уединения, все, обращенное к
внешнему миру, становилось притворством - обманчивым покрывалом, которое
ткала вокруг себя глубочайшая страсть одиночества, как бы временной внешней
оболочкой, видимой для человеческого глаза. "Люди, глубоко думающие, кажутся
себе актерами в отношениях с другими людьми, ибо для того, чтобы быть
понятыми, они должны надеть на себя внешний покров". ("Человеческое, слишком
человеческое"). Можно сказать, что идеи Ницше подобны "коже, которая кое-что
выдает, но гораздо больше таит" ("По ту сторону Добра и Зла"); "потому что",
- говорит он, - "нужно или скрывать свои мысли, или скрывать себя за своими
мыслями" ("Человеческое, слишком человеческое"). "Все, что глубоко, любит
маски... Всякий глубокий ум нуждается в маске: скажу более, - у каждого
высокого ума постоянно образуется маска":
- "Странник, это ты?.. Отдохни здесь... Оправься!.. Что послужит тебе
отдохновением?"...
- "Отдохновением? Отдохновением? О любопытный, что ты говоришь! Но дай
мне, прошу тебя?"...
- "Что? Что? назови!"...
- "Еще одну маску! Вторую маску!"... ("По ту сторону Добра и Зла").
И в той степени, в какой его уединенность и самоуглубление становятся
все сосредоточеннее, значение каждой новой маскировки делается все глубже.
Истинная сущность прячется за формой выражения, внутренняя - за усвоенной
маской. Уже в "Страннике и его тени" он указывает на "маску
посредственности". "Посредственность, - говорит он, - одна из самых
счастливых масок, которую может надеть высший ум, потому что в ней толпа, т.
е. именно средние люди, не станут подозревать притворства, а между тем он
наденет ее ради самих людей, - чтобы их не раздражать, нередко даже из
сострадания и доброты". От этой маски невинности и незлобивости Ницше
доходит, варьируя формы притворства, до маски ужаса, за которой скрывается
нечто еще более ужасающее: - "иногда даже глупость делается маской рокового,
слишком уверенного в себе знания" ("По ту сторону Добра и Зла"). В конце
концов он приходит к обманчивому образу богоподобно смеющегося, и в нем
стремится замаскировать скорбь красотой. Таким образом в своей философской
мистике последнего периода Ницше постепенно погружается в то последнее для
себя уединение, в ту тишину, куда мы уже не в силах последовать за ним; с
нами остаются только, как символы и указания, смеющиеся маски его идей и
толкований, в то время как сам автор уже стал для нас тем, кем он сам назвал
себя в одном из писем: "Навеки утраченный". (Письмо от 8 июля 1881 г. из
Сильс-Марии).
Чувство внутреннего уединения, одиночества составляют во всех
блужданиях Ницше неизменную раму, из которой глядит на нас его образ. Он
пишет своему другу (31 октября 1880г., Италия): "Одиночество все более
кажется мне и целительным средством, и естественной потребностью, и именно
полное одиночество. Нужно уметь достигнуть того состояния, в котором мы
можем создать лучшее, на что мы способны, и нужно принести для этого много
жертв".

Mihi ipsi scripsi

"Mihi ipsi scripsi!" ("Обращаю к самому себе") - не раз восклицал Ницше
в своих письмах, говоря о каком-либо законченном им произведении. И это
немало значит в устах первого стилиста нашего времени, человека, которому
удавалось найти, можно сказать, исчерпывающее выражение не только для каждой
мысли, но и для тончайших ее оттенков. Тому, кто вчитался в произведения
Ницше, слова эти покажутся особо знаменательными. Ведь, по сути, он и думал,
и писал только для себя, и только самого себя описывал, превращая свое
внутреннее "я" в отвлеченные мысли.
Если задача биографа заключается в том, чтобы объяснить мыслителя
данными его личной жизни и характера, то это в очень высокой степени
применимо к Ницше, ибо ни у кого другого внешняя работа мысли и внутренний
душевный мир не представляют такого полного единения. К нему наиболее
применимо и то, что он сам говорит о философах вообще: все их теории нужно
оценивать в применении к личным поступкам их создателей. Он выразил эту же
мысль в следующих словах: "постепенно я понял, чем до сих пор была всякая
великая философия - исповедью ее основателя и своего рода бессознательными,
невольными мемуарами" ("По ту сторону Добра и Зла").
Этим я и руководствовалась в своем этюде о Ницше, набросок которого
прочла ему в октябре 1882 года. К самому "учению Ницше" я еще тогда не
приступала. Однако из года в год, по мере появления новых произведений
Ницше, мой этюд о нем разрастался. Свою исключительную задачу я видела в
характеристике основных черт духовного облика Ницше, которые обуславливали
развитие его философских идей. Тот, кто стал бы оценивать Ницше как
теоретика, взвешивать, что внес он в отвлеченную философскую науку, тот
испытал бы разочарование и не постиг бы истинного источника силы Ницше.
Значение этих идей не в их теоретической оригинальности, не в том, что может
быть теоретически подтверждено или опровергнуто; все дело в той интимной
силе, с которой личность обращается к личности, в том, что, по его
собственному выражению, может быть опровергаемо, но не может быть
"похоронено".
Кто, с другой стороны, захочет руководствоваться лишь внешней жизнью
Ницше для понимания его внутреннего мира, тот опять-таки будет держать в
руках лишь пустую оболочку.
Ведь в сущности никаких внешних событий в его жизни не происходило. Все
переживаемое им было столь глубоко внутренним, что могло находить выражение
лишь в беседах с глазу на глаз и в идеях его произведений. Монологи в
миниатюре, которые составляют, главным образом, его многотомные собрания
афоризмов, образуют цельные обширные мемуары, высвечивая его собственный
духовный облик. Этот облик я и попытаюсь воспроизвести здесь, передавая
события - картины - его душевной жизни через его же философские изречения.
* * *
Хотя за последние годы о Ницше говорят больше, чем о каком-либо другом
мыслителе, основные черты его духовного облика почти неизвестны. С тех пор
как маленький, разрозненный кружок читателей, которые действительно понимали
его, превратился в обширный круг почитателей, он стал достоянием масс,
испытав при этом судьбу всякого автора афоризмов. Отдельные его идеи,
вырванные из контекста и допускающие вследствие этого самые разнообразные
толкования, превратились в девизы для разных, порой противоположных идейных
направлений, и раздаются в ожесточенных спорах, в борьбе убеждений, в
столкновениях различных партий, совершенно чуждых их автору. Конечно, этому
обстоятельству он обязан своей быстрой славой, внезапным шумом, который
поднялся вокруг его мирного имени, - но то истинно высокое, истинно
самобытное, что таилось в нем, по этой причине оказалось незамеченным,
непознанным, быть может, даже отошло в более глубокую тень, чем прежде.
Многие, правда, еще превозносят его достаточно громко, со всей наивностью
слепой веры, не знающей критики, но именно они и напоминают невольно о его
собственных жестоких словах. В своем разочаровании он говорит: "Я
прислушивался к отклику и услышал лишь похвалы" ("По ту сторону Добра и
Зла"). Едва ли кто-то пошел за ним, прочь от людей и повседневности, в
одиночество своего внутреннего мира, едва ли хоть кто-нибудь сопутствовал
этому недоступному, одинокому, замкнутому, странному духу, который мнил себя
носителем чего-то безграничного и пал под бременем страшного безумия.
Порою кажется, что он стоит среди людей, ценивших его, как чужой
пришелец, как отшельник, который, только заблудившись, попал в их круг. С
закутанной его фигуры никто не снял покрывала, и он стоит с жалобой своего
"Заратустры" на устах: "Они все говорят обо мне, собравшись вечером вокруг
огня, но никто не думает обо мне! Это та новая тишина, которую я познал: их
шум расстилает плащ над моими мыслями".

Вильгельм

Порой мне кажется, что вся ее жизнь была неким уникальным экспериментом - она
словно испытывала на эластичность границу между мужским и женским началом:
сколько "мужского" она в состоянии вобрать в себя без ущерба для своей
женственности? Или, если угодно, наоборот: сколько "мужского" она должна
ассимилировать, переварить в себе, чтобы достичь, наконец, подлинной
женственности? Эта неутолимая тоска по целостности на-пол-овину обреченного
существа...
Даже если согласиться с Ницше относительно "абсолютного Зла", то это было бы
зло в гетевском смысле этого слова: "то, что без числа творит Добро". Она
могла разрушать жизни и судьбы, но само ее присутствие побуждало к жизни. "У
нее был дар полностью погружаться в мужчину, которого она любила, - вспоминал
о Лу шведский психоаналитик Пол Бьер. - Эта чрезвычайная сосредоточенность
разжигала в ее партнере некий духовный огонь. В моей долгой жизни я никогда не
видел никого, кто понимал бы меня так быстро, так хорошо и полно, как Лу. Все
это дополнялось поразительной искренностью ее экспрессии... Она могла быть
поглощена своим партнером интеллектуально, но в этом не было человеческой
самоотдачи. Она, безусловно, не была по природе своей ни холодной, ни
фригидной, и тем не менее она не могла полностью отдать себя даже в самых
страстных объятиях. Возможно, в этом и была по-своему трагедия ее жизни. Она
искала пути освобождения от своей же сильной личности, но тщетно. В самом
глубоком смысле этих слов Лу была несостоявшейся женщиной".
"Расточительность сердца" - так назвал свой роман о Лу польский писатель
Вильгельм Шевчук. Угадал ли он? Последними словами, сказанными самой Лу перед
смертью, были: "Всю свою жизнь я работала и только работала. Зачем?"
Было ли тайной мукой Лу расточительство сердца или, наоборот, его
нерастраченность?