Mihi ipsi scripsi

"Mihi ipsi scripsi!" ("Обращаю к самому себе") - не раз восклицал Ницше
в своих письмах, говоря о каком-либо законченном им произведении. И это
немало значит в устах первого стилиста нашего времени, человека, которому
удавалось найти, можно сказать, исчерпывающее выражение не только для каждой
мысли, но и для тончайших ее оттенков. Тому, кто вчитался в произведения
Ницше, слова эти покажутся особо знаменательными. Ведь, по сути, он и думал,
и писал только для себя, и только самого себя описывал, превращая свое
внутреннее "я" в отвлеченные мысли.
Если задача биографа заключается в том, чтобы объяснить мыслителя
данными его личной жизни и характера, то это в очень высокой степени
применимо к Ницше, ибо ни у кого другого внешняя работа мысли и внутренний
душевный мир не представляют такого полного единения. К нему наиболее
применимо и то, что он сам говорит о философах вообще: все их теории нужно
оценивать в применении к личным поступкам их создателей. Он выразил эту же
мысль в следующих словах: "постепенно я понял, чем до сих пор была всякая
великая философия - исповедью ее основателя и своего рода бессознательными,
невольными мемуарами" ("По ту сторону Добра и Зла").
Этим я и руководствовалась в своем этюде о Ницше, набросок которого
прочла ему в октябре 1882 года. К самому "учению Ницше" я еще тогда не
приступала. Однако из года в год, по мере появления новых произведений
Ницше, мой этюд о нем разрастался. Свою исключительную задачу я видела в
характеристике основных черт духовного облика Ницше, которые обуславливали
развитие его философских идей. Тот, кто стал бы оценивать Ницше как
теоретика, взвешивать, что внес он в отвлеченную философскую науку, тот
испытал бы разочарование и не постиг бы истинного источника силы Ницше.
Значение этих идей не в их теоретической оригинальности, не в том, что может
быть теоретически подтверждено или опровергнуто; все дело в той интимной
силе, с которой личность обращается к личности, в том, что, по его
собственному выражению, может быть опровергаемо, но не может быть
"похоронено".
Кто, с другой стороны, захочет руководствоваться лишь внешней жизнью
Ницше для понимания его внутреннего мира, тот опять-таки будет держать в
руках лишь пустую оболочку.
Ведь в сущности никаких внешних событий в его жизни не происходило. Все
переживаемое им было столь глубоко внутренним, что могло находить выражение
лишь в беседах с глазу на глаз и в идеях его произведений. Монологи в
миниатюре, которые составляют, главным образом, его многотомные собрания
афоризмов, образуют цельные обширные мемуары, высвечивая его собственный
духовный облик. Этот облик я и попытаюсь воспроизвести здесь, передавая
события - картины - его душевной жизни через его же философские изречения.
* * *
Хотя за последние годы о Ницше говорят больше, чем о каком-либо другом
мыслителе, основные черты его духовного облика почти неизвестны. С тех пор
как маленький, разрозненный кружок читателей, которые действительно понимали
его, превратился в обширный круг почитателей, он стал достоянием масс,
испытав при этом судьбу всякого автора афоризмов. Отдельные его идеи,
вырванные из контекста и допускающие вследствие этого самые разнообразные
толкования, превратились в девизы для разных, порой противоположных идейных
направлений, и раздаются в ожесточенных спорах, в борьбе убеждений, в
столкновениях различных партий, совершенно чуждых их автору. Конечно, этому
обстоятельству он обязан своей быстрой славой, внезапным шумом, который
поднялся вокруг его мирного имени, - но то истинно высокое, истинно
самобытное, что таилось в нем, по этой причине оказалось незамеченным,
непознанным, быть может, даже отошло в более глубокую тень, чем прежде.
Многие, правда, еще превозносят его достаточно громко, со всей наивностью
слепой веры, не знающей критики, но именно они и напоминают невольно о его
собственных жестоких словах. В своем разочаровании он говорит: "Я
прислушивался к отклику и услышал лишь похвалы" ("По ту сторону Добра и
Зла"). Едва ли кто-то пошел за ним, прочь от людей и повседневности, в
одиночество своего внутреннего мира, едва ли хоть кто-нибудь сопутствовал
этому недоступному, одинокому, замкнутому, странному духу, который мнил себя
носителем чего-то безграничного и пал под бременем страшного безумия.
Порою кажется, что он стоит среди людей, ценивших его, как чужой
пришелец, как отшельник, который, только заблудившись, попал в их круг. С
закутанной его фигуры никто не снял покрывала, и он стоит с жалобой своего
"Заратустры" на устах: "Они все говорят обо мне, собравшись вечером вокруг
огня, но никто не думает обо мне! Это та новая тишина, которую я познал: их
шум расстилает плащ над моими мыслями".