Пауль Рэ

Между тем Пауль Рэ и я устроились в Берлине. Общность, о которой я мечтала,
реализовалась в кружке молодых литераторов, в большинстве своем преподавателей
университета; задачи и состав этого кружка менялись с годами. Пауль получил там
прозвище "благородной девицы", а я "его превосходительства", - как было записано
в моем паспорте (по русскому обычаю я унаследовала титул отца в качестве его
единственной дочери). Даже летом, покидая Берлин на университетские каникулы, мы
никогда не оставались одни: несколько друзей всегда присоединялись к нам. (Помню
одно особенно счастливое лето в Верхнем Энгадине, где мы все жили у мельника.)
Денег на жизнь у нас хватало: у меня было 250 марок в месяц, благодаря пенсии
матери, а Пауль, проявляя трогательное внимание, клал ту же сумму в наш общий
кошелек. Мы учились тратить экономно: это было забавно и принесло мне
расположение брата Пауля, Георга, который заведовал наследствами их обоих.
Пауль, став скромнее в своих потребностях, больше не докучал ему в отношении
денег.
Следуя мудрому совету Рэ (этой "благородной девицы" в мужском облике, гораздо
более рассудительной, чем любая женщина) мы посещали в Берлине только наш
собственный кружок да еще порой и другие кружки подобного типа, - ни благородных
семейств, ни тогдашнюю богему, тем более что "художественная литература"
встречала в моем лице самый отпетый образец невежества.
В то время я написала свою "первую книгу", но поскольку от меня потребовали не
вмешивать в эту публикацию фамилию семьи, я взяла в качестве псевдонима имя моей
голландской подруги6. Забавно, что эта книга - Генри Лу "В поиске Бога" - была
лучше принята критикой, чем любое из моих будущих произведений. Оно родилось из
моих петербургских заметок, а так как это было мало, - еще из написанной мной
когда-то новеллы в стихах, которую я переложила на прозу.
Среди людей, которые нас окружали, были представители разных научных областей:
естествоиспытатели, востоковеды, историки и множество философов. Но коль скоро
философия ставила задачу беспокоить и стимулировать умы, причиной тому была
особая ментальная атмосфера того времени. Внушительные после-кантовские системы,
вплоть до неогегельянства во всех его разновидностях, не ушли от существенного
столкновения с противоположной духовной тенденцией 19 столетия, названного "эрой
Дарвина". Среди тех, кто защищал позитивистские принципы объективности и
реализма, появились пессимистические настроения: это представляло собой еще
очень идеалистическую реакцию на все виды практик "разбожествления". Однако, за
любовь к "истине" приносились настоящие жертвы. В этом состоял героизм того
времени для людей, интересовавшихся философией. После смирения перед "истиной"
открылась целая эра "конфессий смирения": устанавливая положение человека как
можно ниже, испытывали особое чувство мазохистской гордости.
Даже в нашем кружке, который то уменьшался, то ширился, не сознавали еще, что
человек, сборники афоризмов которого внесли свежую струю в психологию - Фридрих
Ницше - приобретет всемирную славу. Однако как покров вуали, невидимый, он был
среди нас. Не соединял ли он в действительности эти ростки возбужденных умов? Не
по причине ли конфликтов его души и психических расстройств, которые его
побуждали полностью отдаваться своему поиску, его поэтический дар и сила
проницательности объединились столь продуктивным образом?
Однако что еще определило столь глубокий след, оставленный Ницше в
интеллектуальной жизни того (и последующего) времени - так это тот контраст,
который он являл по отношению к нашим друзьям. Ибо несмотря на различия позиций
каждого по отношению к основным вопросам, все были согласны в одном: они все
искусственно повышали стоимость "объективности" этих вопросов. Они старались изо
всех сил отделить свои эмоции от желания познания, разъединить их как можно
глубже и рассматривать все "личное" как несовместимое с "научным подходом".
Напротив, состояние души и личная трагедия Ницше стали тигелем, где его жажда
познания приняла наконец форму: из огня возникло "цельное творение - Ницше". Я
была не единственной, кто ощущал контраст между Ницше и нами, как особенность,
открывшую ему самые большие кредиты в сердце нашей группы. Вообще надо сказать,
что в ней царил здоровый и свободный климат, к которому я всегда стремилась и
который способствовал тому, что Пауль Рэ оставался моим духовным другом даже
когда он трудился над "Генезисом Сознания", окрашенным улитаризмом слегка
ограниченным, так что я чувствовала себя в своей интеллектуальной работе ближе к
некоторым другим членам нашей группы, чем к нему (я имею в виду Фердинанда
Тенниса и Германа Эбингауса).