"дурной"

Словом "дурной" Ницше обозначает "внутреннюю войну" в человеческой
душе, то, что впоследствии он называл "анархией инстинктов".
Он отличает гармоничную или цельную натуру от героической или состоящей
из противоположностей; они являются типами деятельного и познающего
человека, другими словами: типом его собственной души и диаметрально ей
противоположной. Человеком деятельным он считает нераздельного и не знающего
разлада, т.е. человека с инстинктом прирожденного властелина. Когда такой
человек следует своему естественному развитию, его натура должна становиться
все увереннее в себе и обнаруживать свою сосредоточенную силу в здоровых
поступках. Препятствия, которые ставит ему внешний мир, только еще более
возбуждают его деятельность: ибо нет для него более естественного состояния,
чем борьба с внешним миром, и ни в чем его здоровье не обнаруживается
полнее, чем в его умелом ведении борьбы. Все равно, велик или мал его ум: в
том и в другом случае он стоит во власти этой свежей силы своей натуры и
того, что ей необходимо и полезно. Он не противопоставляет в своих
стремлениях самого себя своей природе, он не разлагает ее, не идет по своим
собственным следам.
* Тут Ницше понимает Гете совершенно иначе, чем несколько лет спустя в
("Сумерках Богов"). Здесь он еще видит в нем антипода своей собственной
негармоничной натуры, а впоследствии он усматривал в нем глубоко родственный
дух, который не был гармоничным по природе, а создал сам свою гармоничность
переделав себя и принеся в жертву свое прежнее "я".
Совершенно иным представляется познающий человек. Вместо того, чтобы
стремиться к объединению своих стремлений, к единству, оберегающему и
сохраняющему их, он дает им развиться в какие угодно стороны: чем шире
область, которую они стремятся захватить, тем лучше, чем больше предметов, к
которым они протягивают свои щупальцы и которые они рассматривают, щупают,
слушают, тем полезнее это для его целей - для целей познания. Для него
"жизнь становится средством познания" ("Веселая наука"), и он говорит,
обращаясь к своим единомышленникам: "Будемте сами объектами экспериментов,
живым материалом для опытов!" (там же). Таким образом он сам разрушает свое
единство - чем многостороннее субъект, тем лучше:
"Резкий и мягкий, грубый и нежный, доверчивый и странный, грязный и
чистый, соединение глупца и мудреца - я все это и хочу всем этим быть - и
голубкой, и в то же время змеей и свиньей".
"Ибо мы, познающие, - говорит он, - должны быть благодарны Богу,
дьяволу, овце и червю в нас... также внешним и внутренним душам, глубину
которых нелегко постичь, с их внешними и внутренними пространствами, до
крайнего предела которых не смогут добежать ничьи ноги" ("По ту сторону
Добра и Зла"). Познающий обладает душой, "которая имеет самую высокую
лестницу и может наиболее глубоко опуститься в землю, самую обширную душу,
которая имеет возможность широко блуждать и бродить в себе самой, которая
бежит от себя самой и нагоняет себя в самых далеких кругах; самую мудрую
душу, которой безумие нашептывает сладкие речи, - наиболее любящую себя
душу, в которой все имеет свое течение и истечение, свои приливы и
отливы..." ("Так говорил Заратустра").
С такой душой человек обретает "тысячу ног и тысячу щупальцев" ("По ту
сторону Добра и Зла") и постоянно стремится убежать от самого себя и ввести
себя в другое существо: "Когда, наконец, находишь самого себя, нужно уметь
от времени до времени терять себя и потом опять находить. Конечно, это
относится только к мыслителю: ему вредно быть всегда замкнутым в одной
личности" ("Странник и его тень"). To же самое говорят и его стихи: "Мне
ненавистно вести самого себя! Я люблю подобно лесным и морским животным
потерять себя на долгое время, задумчиво бродить в заманчивой чаще.
Издалека, наконец, приманить себя домой и завлечь самого себя к себе"!
("Веселая наука").
Такая жизнь "в себе" становится тем менее воинственной по отношению к
внешнему миру, чем более она полна войнами, победами, поражениями и
завоеваниями среди своих собственных порывов. В одиночестве своего духовного
самоуглубления и саморазвития она ищет скорее оболочку, которая бы оберегала
ее от громких и наносящих раны событий внешнего мира. И без того внутренний
мир полон страданий и ран. К этому типу познающего человека относится
описание Ницше: "вот человек, который постоянно испытывает необычайные вещи,
видит, слышит, подозревает, надеется, мечтает; которого его собственные
мысли поражают и ранят, как нечто приходящее извне, как своего рода события
и удары". ("По ту сторону Добра и Зла").
Взаимная вражда порывов в душе его не уничтожена, а скорее напротив,
усилилась. "И кто будет судить об основных влечениях человека по тому -
действовали ли они как вдохновляющие духи, демоны и кобольды, тот найдет,
что каждое из них хотело бы выставить именно себя конечной целью мироздания,
владыкою всех прочих влечений. Ибо каждое влечение властолюбиво и старается
философствовать в своем духе" ("По ту сторону Добра и Зла").
Именно поэтому "познание познающего свидетельствует о нем самом, т. е.
"о том, в каком отношении друг к другу стоят внутренние влечения его натуры"
(Там же).
Я помню одно устное изречение Ницше, которое очень верно характеризует
эту радость человека, познающего ширину и глубину своей натуры - радость,
порожденную тем, что его жизнь сделалась "экспериментом для познающего"
("Веселая наука"). "Я подобен старому, несокрушимому замку, в котором есть
много скрытых погребов и подвалов; в самые скрытые из подземных ходов я еще
сам не пробирался, в самые глубокие подземелья еще не спускался. Разве они
не находятся под всем построенным? Разве из своей глубины я не могу
подняться до земной поверхности во всех направлениях? Разве через всякий
потайной ход мы не возвращаемся к самим себе"?
Таким образом широта и сложность негармоничной, "лишенной стиля" натуры
становятся громадным преимуществом: "если бы мы хотели и осмеливались
создать архитектуру, соответствующую нашей душе, то нашим образцом был бы
лабиринт!" ("Утренняя заря"), но не такой лабиринт, в котором душа теряет
себя, а из запутанности которого она находит путь к познанию". "Нужно носить
еще в себе хаос, чтобы родить блуждающую звезду", - это изречение Заратустры
относится к душе, которая родится для звездного существования, для света как
для своей истинной сущности, для своего апофеоза.